Несколько лет тому назад, работая в университете над исследованием, посвященным Сэмюэлу Беккету, я начал переводить на русский короткую прозу, написанную Беккетом в период с 1954 по 1989 год, то есть до смерти писателя. Мотивация моя была проста: эти тексты на тот момент опубликованы на русском не были, а многие не опубликованы до сих пор. В связи не столько с объемом этих текстов, сколько с их сложностью, работа заняла что-то около года.

Некоторые из этих текстов вышли в 2015 году в переводе Марка Дадяна в книжке «Первая любовь. Избранная проза». Избранна эта проза была просто: издательство выкупило права на издание только текстов, написанных впервые на французском, а поскольку Беккет писал то на французском, то на английском, часть текстов просто осталась за пределами купленных прав. Впрочем, некоторые поздние французские тексты также не вошли в сборник.

«Еще Беккет» является попыткой собрать всю короткую прозу Беккета, написанную с 1954 по 1989 год в одном месте. Не публикуется только текст «The Lost Ones/Le Dépeupleur» (1966, 1970), опубликованный издательством «Опустошитель» сразу в двух хороших переводах. Многие тексты публикуются на русском впервые. За базу при переводе того или иного текста брался или французский, или английский оригинал, в зависимости от того, на каком языке текст был написан впервые. Автопереводы Беккета также брались во внимание. Во время работы большую помощь в интерпретации темных мест оказал один из ведущих специалистов по творчеству Беккета, профессор Крис Акерли. Датировка текстов соответствует датировке, принятой в издании Samuel Beckett. The Complete Short Prose, 1929-1989. ed. S.E. Gontarski. New York: Grove Press, 1995. Тексты будут публиковаться в хронологическом порядке и по одному в неделю.

Иллюстрации к текстам: Ирина Лисачева

Если пунктуация оригинального текста явным образом игнорирует правила пунктуации языка оригинала, его перевод игнорирует правила русской пунктуации.

Неделя 1: Из заброшенной работы

Неделя 2: Образ

Неделя 3: Воображение мертво вообразите

Неделя 4: Всё странное прочь

Неделя 5: Довольно

Неделя 6: Бэм

Неделя 7: Без

Неделя 8

Фиаско 1

Он лыс, он бос, одет в майку и тесные брюки, слишком короткие для него, об этом ему говорят его руки, снова и снова, и его ступни, которые ощущают друг друга и трутся о ноги, вверх и вниз по икрам и голеням. Его воспоминания не откликаются на это отчасти тюремное одеяние, пока что, но все они о неподвижности, и в этой связи, о полноте и о плотности. Огромная голова, в которой он тащится, просто смех, он снова продвинулся, он снова вернется. Однажды он увидит себя, всего себя спереди, вниз от груди, и руки, и наконец ладони, сначала неподвижные на концах рук, потом ближе, выше, дрожащие у его глаз. Он останавливается, впервые с тех пор, как он знает, что он в дороге, одна стопа перед другой, передняя опущена, задняя на носке, ждет решения. И он идет дальше. Несмотря на темноту, он не нащупывает путь вытянутыми руками, разинутыми ладонями и ступнями, прижатыми к земле. В результате он часто, то есть при каждом повороте, ударяется о стены, окаймляющие его путь, правой рукой при повороте налево, левой рукой при повороте направо, потом ступнями, потом макушкой, поскольку он согнут, из–за подъема, и потому что он всегда согнут, спина бугром, голова закинута вперед, глаза опущены. Он теряет кровь, но не в больших количествах, небольшие раны успевают затянуться, прежде чем они откроются снова, так медленно он идет. Есть места, где стены практически соприкасаются, тогда плечи берут удар на себя. Но вместо того чтобы ненадолго остановиться и даже повернуть назад, сказав себе, Это конец пути, ничего не остается, кроме как вернуться к другому концу и начать снова, вместо этого он бьется боками об узкий проход и в конце концов пролезает, ценою сильной боли в груди и спине. Его глаза, так давно открытые темноте, разве они начали проницать её? Нет, и это одна из причин того, что он закрывает их всё больше и больше, всё чаще и чаще и на всё большие промежутки времени. Поскольку его забота всё больше состоит в том, чтобы избавить себя от лишней усталости, вроде той, что возникает, когда он глядит перед собой, или даже вокруг себя, час за часом, день за днем, и никогда ничего не видит. Сейчас не время углубляться в его ошибки, но, возможно, его ошибкой было отсутствие упорства в попытках пронзить темноту. Ведь, в конце концов, он мог бы и преуспеть, до определенной степени, это бы прояснило для него картину, ничему не сравниться с лучом света, время от времени проясняющим картину. И всё еще может стать светлее, в любой момент, сперва тускло, а затем — как бы это сказать? — затем всё больше и больше, пока всё не зальет свет, дорогу, землю, стены, свод, он же не станет ни на йоту мудрей. Может выплыть луна, обрамленная в глубине перспективы, и он, не в силах радоваться и ускорить ходьбу, или, наоборот, развернуться и бежать, пока ещё есть время. Как бы то ни было, сейчас никаких жалоб, и это главное. Ноги в весьма приличной форме, слава богу, у Мёрфи были первоклассные ноги. Голова всё еще немного слаба, ей нужно время, чтобы снова разойтись, с ней всегда так. Во всяком случае, никаких признаков безумия, слава богу. Скудное оснащение, но хорошо сбалансированное. Сердце? Никаких жалоб. Снова бьется, достаточно, чтобы держать его на плаву.

Но глядите, как сейчас, повернувшись, например, направо, вместо того чтобы повернуть ещё немного налево, он опять поворачивает направо. И глядите, как сейчас опять, чуть дальше, вместо того чтобы повернуть наконец налево, он ещё раз поворачивает направо. И так далее до тех пор, пока, вместо того чтобы снова повернуть направо, как он предполагал, он повернет наконец налево. Тогда его зигзаги на время продолжат свое течение, поочередно отклоняя его то вправо, то влево, другими словами, перемещая его вперед по более или менее прямой линии, но уже не по той же прямой линии, которая была, когда он начал, или, скорее, когда он понял, что начал, а может, и позже, не важно. Поскольку если есть долгие периоды, когда преобладает правое направление, то есть и другие, когда лидирует левое. Всё это, в общем, не важно, пока он продолжает карабкаться. Но глядите, как сейчас, немного дальше, земля спускается так отвесно, что он вынужден отступить назад, чтобы не упасть. Где же тогда ждет его жизнь, относительно его начальной точки, вернее, точки, в которой он внезапно понял, что был начат, до или после? Или они будут уравновешены в конце, долгие пологие подъемы и стремительные спуски? Всё это, в общем, не важно, пока он на верном пути, а это так, поскольку другого нет, если только они не проскальзывают незамеченными, один за другим. Стены и земля, если и не из камня, то не менее твердые на ощупь, и влажные. Первые он изредка лижет. Фауна, если есть, то безмолвна. Единственные звуки, кроме звуков тела в пути, это звуки падения, огромная капля наконец капает с большой высоты и разрывается, твердая масса, которая отделяется от своего места и рушится вниз, частицы поменьше падают медленно. Затем раздается эхо, вначале настолько же громкое, как и звук его породивший, и иногда повторяется приличное число раз, каждый раз немного слабее, нет, иногда громче, чем в предыдущий раз, пока в конце концов оно не исчезнет. И снова тишина, нарушаемая только замысловатым и слабым звуком тела в пути. Но эти звуки падения редки, как правило, царит тишина, нарушаемая только звуками тела в пути, босых ног по влажной земле, измученного дыхания, тела, бьющегося о стены или пролезающего в узкий проход, одежды, майки и брюк, которые поддерживают движения тела и противостоят им, отделяются от влажной кожи и прилипают к ней снова, рвущиеся и дрожащие в местах, уже изорванных внезапными потоками ветра, так же внезапно стихающими, и наконец звуками рук, которые время от времени проходятся по тем частям тела, до которых способны дотянуться, не усугубляя усталость. Всё же и ему приходится падать. Воздух воняет. Иногда он останавливается и опирается на стену, располагая ноги клином. У него уже есть несколько воспоминаний, начиная с воспоминания о том дне, когда он внезапно узнал, что он тут, на той же дороге, всё еще несущей его вперед, кончая последним, о том, как он остановился, чтобы опереться о стену, у него уже есть маленькое прошлое, даже горстка привычек. Но всё это еще хрупко. И часто он удивляется, в движении и в покое, но чаще в движении, поскольку он редко покоится, настолько же лишенный истории, как и в первый день, на той же дороге, в своем начале, в дни великого воспоминания. Но теперь обычно, по прошествии удивления, память возвращается и переносит его, если он захочет, далеко назад, к первому мгновению, за которым ничто, когда он уже был старым, то есть близок к смерти, и знал, хоть и не имея возможности вспомнить свою жизнь, что такое возраст и смерть, а также другие важные вещи. Но всё это ещё хрупко. И часто он внезапно начинает, в этих черных изгибах, и уже некоторое время делает свои первые шаги, прежде чем осознать, что они только последние, или одни из последних. Воздух так воняет, что кажется, только он способен в нем выжить, не дышавший никаким другим, по-настоящему животворным, или дышавший, но так давно, что можно сказать, никогда. А настоящий воздух, проникни он в здешний, скорее всего, оказался бы смертельным, после пары глубоких вдохов. Но смена одного другим будет, несомненно, спокойной, когда придет время, и постепенной, по мере того как человек будет подходить всё ближе и ближе к выходу. И, возможно, даже теперь воздух уже воняет не так, как когда он начал, когда он внезапно понял, что был начат. В любом случае, мало-помалу его история принимает форму, и если в ней не было по-настоящему хороших или плохих дней, то, по крайней мере, были события, которые он, верно или не верно, принимал за выдающиеся, например, самый узкий проход, самое громкое падение, самый затяжное обрушение, самый крутой спуск, самое большое число поворотов подряд в одну сторону, самая большая усталость, самый длинный отдых, самая долгая — не считая звука тела в пути — тишина. Ах, да, и самое стоящее прохождение рук, по одной руке, по ногам, по другой, по всем тем частям тела, до которых она может дотянуться. И самая сладкая из облизанных стен. Короче, все вершины. Потом другие вершины, едва ли менее высокие, например, удар настолько грубый, что может поспорить с самым грубым. Потом ещё другие, не менее высокие, стена, настолько сладкая, что может сравниться со второй по сладости. Потом мелкие или незначительные, и так до минимальных, но настолько же незабываемых, в дни великого воспоминания, звук падения, настолько приглушенный дистанцией, или отсутствием веса, или недостатком пространства между точкой старта и приземления, что это могла быть его фантазия. Или, скажем, второй пример, нет, плохой пример. Другие вехи всё еще памятны как первые, или даже как вторые. Так, первый из узких проходов, например, очевидно, из–за того, что он его не ожидал, впечатлил его так же сильно, как и самый узкий из них, так же второе обрушение, очевидно, из–за того, что он его ожидал, было не меньше, чем самое короткое, которое он никогда не забудет. Так, одна деталь за другой, мало-помалу его история принимает форму, и даже меняет форму, покуда новые максимумы и минимумы ввергают в тень и в забвение те, что уже получили свой момент славы, и покуда свежие элементы и мотивы, вроде тех костей, о которых будет сказано в скором времени больше, ввиду их важности, вносят в нее свой вклад.

1960-е