Прозорливый народ сказал, перед смертью не надышишься. Вот это «перед смертью не надышишься» — один из лейтмотивов, в который, как в холодную воду, окунает Клим Козинский зрителя в своем спектакле «Идиотология». Это одно из самых странных высказываний о смерти, о сознании, которое осознает свою смерть. И в прямом и в переносном смысле.

Режиссер рассказывал в одном из интервью, что здесь, в этой работе его занимает размышление Достоевского об отрубленной голове, которая еще какое-то время продолжает осознавать, жить. Что видит этот человек, перешагнувший, переступивший? И вот этот подпольный, макабрический страх «Идиотология» рассказывает нестрашно. С ангелической невозмутимостью.

Главный ангел в этой невозмутимости — Рене Магритт. Его цветопись и таинственная образность — важные элементы сценографии Анастасии Нефёдовой. Магриттовский сюр вписан в структуру действия, он досказывает, дополняет иносказательность, которую, похоже, Клим Козинский выбрал как художественную стратегию для «Идиотологии». Он скользит по выбранным фрагментам романа Достоевского как по собственной речи, или как по «Монадалогии» Лейбница. Актеры тоже будто бы ускользают от текста: не играют драму, трагедию, не обостряют конфликты — они играют философию. Ускользают, но отнюдь не игнорируют.

Здесь все не то, чем кажется. Здесь даже почти святая Настасья Филипповна (Елена Морозова) и какой-то распростертый в своих слабостях Рогожин (Денис Бургазлиев) мнятся как египетские Исида с Осирисом, как мастера некой церемонии восхождения. Их костюмы изобилуют изображениями тараканообразных насекомых (у Рогожина на сюртуке вышит скарабей), что только подчеркивает какой-то ритуальный символизм.

Так развивается в своей логике первый акт… пока не разрезается в его финале изумрудный магриттовский газон, пока его не вывернут на кровавую изнанку, обнажив рану… Потому что во втором акте — все они приговорены.

Здесь есть какая-то небрежная рафинированность — в этом взгляде назад в стремительно проносящийся текст жизни. Как исповедь после проповеди. Ну если утрировать композицию — спектакль начинается с проповеди, прекрасной, распевной тирады про время, про мир и про жизнь в исполнении Олега Бажанова и заканчивается исповедью гаснущего человека. Эту исповедь здесь играет какой-то совершенно преображенный Павел Кравец, из кафкианской фатальности рассказывающий о том, как продлить восхождение на Голгофу.

«Идиотология» распахивается в финале. Знаменитый чаплиновский и магриттовский котелок вместе с Мышкиным Кравеца замыкаются в полоску света как в рамку кинопленки (художник по свету Алексей Ковальчук). В телефонной будке — метонимическом знаке связи и контакта — что-то свое бормочет вечность.

«Идиотология» Клима Козинского глубоко метит. Она открывается зрителю через расстояние, отложенное осознание воспринятого. На этапе уже отрезанной головы, когда ты понимаешь, что велики дела твои и от одной твоей жизни зависит судьба мира. Такого же хрупкого как и та монада у души. Радость жизни.