1

В середине 2010-х годов социально-заточенная и политически ангажированная поэзия прямого действия, которая претендовала доминировать на протяжении десятилетия, очутилась перед сложной дилеммой. С одной стороны, уже ничем не маскируемый апофеоз фашизоидных дискурсов (и в политической речи, и в эстетических стратегиях) заставляет сегодня все более и более осознанно уделять внимание инструментализации поэзии в качестве орудия политического сопротивления не только циничной неолиберальной риторике, но и посткапиталистической ситуации «мира без работы» (о ее наступлении доказательно говорят британские акселерационисты Ник Срничек и Алекс Вильямс[1]). С другой стороны, прежние методы политизации поэзии как рупора массовых протестных настроений, ценностей коллективной солидарности и горизонтальной демократии, сегодня утрачивают потенциал новизны и актуальности, которым они обладали в нулевые и начале десятых.

Поэзия прямого действия рубежа десятилетий откровенно пропагандировала артистические интервенции в зоны социальной несправедливости и неравенства, а также принцип делегирования голоса тем угнетенным, эксплуатируемым и неимущим, кто изначально был его лишен в неолиберальных культурных индустриях. Сегодня поэзия прямого действия сталкивается с фактором досадной несвоевременности, неактуальности таких освободительных активистских устремлений. Резкая и катастрофическая трансформация эмансипаторных поэтик и воззрений происходит после сокрушительного поражения массовых протестных движений 2011-2012 гг. Движения эти сейчас видятся чрезвычайно пестрыми и разнородными с точки зрения национальных, этно-культурных и классовых контекстов. При этом они несомненно предъявили абсолютно новые, пока досконально не отрефлексированные стратегии низовой политической мобилизации (достаточно отличные от координируемых по сетевым законам мобильных множеств в описании Негри и Хардта [2]).

Оптимистический пафос активистского партиципаторного включения в десятые годы постепенно сменяется пост-активистскими мизантропическими размышлениями над причинами и последствиями провала протестных усилий в планетарном масштабе. Казалось бы, идейной и эстетической симптоматикой пост-протестной эпохой должны сделаться меланхолическое оплакивание утраченного реформистского энтузиазма. Или же депрессивная коллективная работа горя, пытающаяся отследить и отрефлексировать постравматическую растерянность после краха протестных выступлений в (нео)фрейдистских или (нео)марксистских огласовках. Разумеется, траурно-пессимистическая минорная тональность неотъемлемо присутствует в современных поэтических экспериментах. Ведь они вынуждены взаимодействовать с различными ипостасями и аспектами национальной или персональной травмы, которую тотально невозможно проговорить или проработать в горизонте человеческого исторического опыта (всестороннее изучение травмы сегодня становится лидирующей интеллектуальной индустрией [3]).

Искомой альтернативой сегмента современной поэзии, который завороженно сосредоточен на безостановочной ревизии травматических моментов общей или частной истории, сегодня выступает значимая и новаторская инициатива. Заключается она в стремлении навсегда и всецело исключить поэтическое высказывание из пространства человеческого присутствия и поля субъективного восприятия. В середине десятых в эпицентре ожесточенной дискуссионной полемики оказывается проблематика так называемой «объектно-ориентированной поэзии». Поэзии, которая подвергает радикальному сомнению или даже разрушает незыблемую дотоле связь лирической субъективности и поэтического образа. Объектно-ориентированная поэзия пытается расшатать и упразднить устойчивую корреляцию между объектностью письма и субъективностью пишущего (даже в том случае, когда мы имеем дело с невидимой или мерцающей, рассеянной и распыленной формой субъективности, свойственной эталонному постмодернистскому канону после 1970-80-х гг.).

Модель объектно-ориентированной поэзии, которая начинает активно культивироваться в середине 2010-х, придает поэтичскому высказыванию статус предметно-

материальной, таинственной и непостижимой вещи. Вещи, реально присутствующей и ощутимой, но расположенной за пределами когнитивного или эмоционально-чувственного человеческого восприятия, вне любых антропологических свойств, параметров и категорий. Под эгидой такого избавления от императивов человеческого присутствия поэтический образ наличествует и функционирует подобно сгустку темной, непроницаемой, замкнутой на себе материи, которая хаотически и спонтанно двигается по заведомо непредсказуемым траекториям.

Трассирование и циркуляция поэтического образа теперь не предопределены и не контролируются какими-либо инстанциями субъективного опыта, не управляются логико-понятийными схемами точного рационального знания и не подлежат интуитивному постижению. Параметры поэтического образа полностью выведены, исключены из всех метафизических, экзистенциальных или психологических форматов человеческого существования. Субъективное не только лишается традиционной гегемониальной позиции и административной власти по отношению к объектному. Предельно автономная, герметично замкнутая, самодостаточная объектность поэтического образа представляет собой динамично двигающуюся и номадически развертывающуюся материю. В результате поэтический образ делается практически недоступен субъективному видению и неподвластен манипулятитивному человеческому вмешательству.

2

Конструкция поэтического образа, пребывающего в отрыве от контролирующих его форм субъективности, генетически отталкивается от гипотез и построений спекулятивного реализма (представленного в работах Квентина Мейясу), объектно-ориентированной онтологии (заявленной в книгах Грэма Хармана), акселерационизма (изобретаемого в сочинениях Ника Лэнда, Армена Аванесяна, Бенджамина Нойса и Стивена Шавиро), нового нигилизма (артикулированного у Рэя Брасье, Йена Хамильтона Гранта, Бэна Вударда и Юджина Тэкера), археологии (пост)медиа, продумываемой в текстах Александра Гэлуэя, МакКензи Уорка, Джусси Парикки. Спорный и пока с трудом разрешимый вопрос, заостренный сегодня во многих критических дебатах, касается применимости философских концептов спекулятивного реализма или ООО в качестве интерпретационных ключей и понятийного аппарата для истолкования того, что происходит в современной поэзии (или шире — в системе современного искусства).

Все–таки пострения Мейясу, Хармана и др. предлагают новые (подчас с трудом расшифровываемые, скорее загадочные, нежели логически-аргументированные) правила осмысления в первую очередь метафизического и онтологического порядка, а не эстетической сферы. Недаром Армен Аванесян заслуженно называет акселерационизм злободневной ересью, отклоняющейся от законов и требований точного или прикладного знания[4]. Попутно за последние десятилетие проделано немало продуктивных попыток использовать терминологические находки из понятийного репертуара спекулятивного реализма и ООО в целях критического прочтения эклектичных и противоречивых процессов в современном культурном производстве. Вспоминается фундаментальная коллекция спекулятивных и акселерационистских изысканий под названием «Materialism Realism Art», опубликованная берлинским издательством «Sternberg Press»[5] ; дискуссионный опросник о новом материализме в искусстве из журнала «October»[6] ; статья Сухаила Малика[7] о перекличках материализма и архивно-документирующих псевдобюрократических приемов концептуализма; книги Анке Хенниг и Армена Аванесяна «Поэтика настоящего времени» и «Метанойя»[8] .

Мозаичный ассортимент познавательных интриг, намеченный новым материализмом и спекулятивным реализмом, далеко не весь может быть спроецирован с эпистемологического и онтологического уровня в плоскость злободневной и остроактуальной художественной критики или культурной теории. Критерии отбора и отбраковки тех или иных инновационных положений нового материализма сегодня служат предметами непримиримых пикировок. Что касается терминологического осмысления объектно-

ориентированной поэзии (да и всей литературной теории, пожалуй), здесь можно осторожно говорить о весьма продуктивной гибридизации (хотя не без примеси огрубления, профанации и упрощения) порой игрового и экстравагантного лексикона нового материализма с более знакомым, но, может, не менее революционным теоретическим арсеналом формализма, конструктивизма и левого советского авангарда начала XX века.

Так, установка на приоритет материального вещественного объекта над мыслящим познающим субъектом в объектно-ориентированной поэзии, с одной стороны, мотивирована переосмыслением (и радикализацией) тезиса Мейясу об утрате субъектом привилегированного доступа к познаваемой материальной реальности [9]. С другой стороны, объектно-ориентированный образ реактуализирует представления о «товарище-вещи», свойственный пролетарской утопии советского революционного авангарда, в частности, разрабатываемые в среде производственников, Б.И. Арватова и С.М. Третьякова. Нынешний извод объектно-ориентированной поэзии может быть истолкован как неоавангардная политизация достаточно политически нейтральных постметафизических рассуждений Мейясу или онтологических штудий Хармана, придания им критического импульса и освободительного потенциала посредством их переноса в поэтическую форму [10].

Заметим, что механизмы политизации, изобретаемые объектно-ориентированной поэзией, достаточно парадоксальны и неоднозначны. Именно в объектно-ориентированной поэзии достигается эффект пост-лирического объективизма. Лирическая субъективность в поэзии прямого действия фигурировала подобно транслятору протестных ценностей низовой активистской солидарности. Теперь субъективность не подвергается ироническому вычитанию или негативистскому отторжению, а делается одним из многих анонимных и неуловимых объектов в калейдоскопичной череде других текучих и расплывчатых объектов. Авангардная программа раскрепощения, эмансипации вещи в объектно-ориентированной поэзии выстраивается путем нивелирования претендующей на монологическое (или даже диалогическое, полифоническое) высказывание лирической инстанции авторствования. Любая конститутивная форма субъективности здесь сплющена и редуцирована к состоянию зыбкой и мерцающей материальной субстанции.

3

Категоризация материального субстрата поэтического образа может быть произведена с помощью красноречивого термина «нечеловеческий актор». Термин этот заимствован Харманом (в книгах, указанных в сноске 10) из основополагающего для объектно-ориентированной онтологии труда Бруно Латура «Пересборка социального. Введение в акторно-сетевую теорию» [11]. В объектно-ориентированной поэзии поэтический образ преображается в операциональный «нечеловеческий актор»: он сигнализирует уже не столько о пресловутой постмодернистской «смерти автора» (проблематизированной в ключевых статьях Мишеля Фуко и Ролана Барта), сколько о том, что все масочные фигуры субъективности (будь то автор, читатель, персонаж и др.) отождествлены с ускользающим и отчужденным материальным объектом.

По мнению психоаналитика Леви Брайанта (зарекомендовавшего себя и в роли апологета спекулятивного реализма), сама «онто-картография» перемещения освобожденных от человеческого присутствия объектов основана на их взаимном нескоординированном отклонении друг от друга [12]. Предложенное Мейясу правило слабой корреляции (то есть отказ человеческому в привилегированном доступе к материально-предметному миру познаваемых объектов), по версии Брайанта, результативно приводит к исчезновению корреляции между самими объектами. Таким образом, в объектно-ориентированной поэзии каждый поэтический образ не соединен и не коррелирован с другим, а повествует о драматургии распада любых нарративно связанных смысловых конфигураций и риторико-стилистических фигур. Точнее, смысловые констелляции и знаковые цепочки спонтанно порождается и моментально распадаются в самой недоступности для понимания и прочтения, индифферентном к человеческому «черном ящике» объектного поэтического высказывания.

Таинственное, засекреченное устройство поэтического образа в объектно-ориентированной поэзии предполагает вторжение в материальную ткань текста чего-то чужого, запретного, подозрительного. Такая фигура опасно-деструктивного иного заставляет вспомнить ходовые психоаналитические термины, иллюстрирующие работы неведомого и необъяснимого (например, «жуткое» Зигмунда Фрейда или «отвращение» Юлии Кристевой). Правда, куда более логичным и перспективным жестом будет попытка определить ускользающее и мерцающее «нечто/ничто» поэтического образа, прибегая к метафорически-аллегорическим каламбурным неологизмам из терминологического словаря самого спекулятивного реализма.

Так, объектный образ можно уподобить тому топологически неуловимому сдвигу в веренице безостановочных пластических деформаций внутри текста, который в авантюрно-философском романе Рега Негарестани «Циклонопедия» назван «ксено-агентом» [13]. Причем «ксено-агент» объявлен одним из базовых элементов «ксенопоэтики», поэтики рыхлых и текучих текстуальных деформаций. «Ксено-агент» представляет собой материалистическую манифестацию демонического таинственного пришельца из потустороннего мира, он закрадывается в текст подобно темным витальным сгусткам анонимной материальности. Заметим, что «ксено-агент» исключен из исторической хронологической последовательности и вычеркнут из человекоразмерного исторического или мифологического времени, зато расположен в атемпоральном геохронологическом презенсе и обозреваем во вневременной перспективе. Кстати, здесь обнаруживаются явные и нескрываемые параллели ксенопоэтики Негарестани и поэтики настоящего времени или временного комплекса альтермодернизма, смоделированных Анке Хенниг и Арменом Аванесяном.

Также непредставимый и непознаваемый образ, вырабатываемый под эгидой объектно-ориентированной поэзии, может быть уподоблен праисторическому сгустку материи, который в книге Квентина Мейясу «После конечности» наименован «архи-ископаемым». Согласно Мейясу, архи-ископаемое представляет собой стертый или утраченный остаток прошлого, едва опознаваемый реликт древности, который парадоксальным образом геохронологически предшествует антропоцентрическому исчислению исторического времени, появляется перед возникновением жизни и сохраняется после ее распада. В качестве примера архи-ископаемого Мейясу упоминает радиоактивные изотопы, ядра которых подвержены самопроизвольному процессу распада [14].

4

Интригующе-увлекательным импульсом спекулятивного реализма является его стремление уловить и предугадать те вкрапления опасного и пугающего материального, которые не могут быть отслежены в конвенциональных и нормативных границах субъективного познания. Проблематика материального присутствия неведомого и чуждого (управляемого без участия мыслительных операций, когнитивных процедур или эмоционального включения мыслящего и познающего субъекта) делается неизменным лейтмотивом таких изысканий, как «Феноменология чужого» Яна Богоста, «Подвижная материя» Джейн Беннет или «Гиперобъекты» Тимоти Мортона [15]. Опять же, будет слишком смелой аберрацией беззастенчиво подстегивать все эти постгуманистические доктрины спекулятивного реализма к непосредственным индивидуальным манерам и разнообразным логикам письма, разрабатываемым в современной поэзии. Скорее, здесь речь идет о чаянии и уповании возвратить поэтическому говорению его подлинно революционный и утопический заряд, только сделать это путем невозвратного отречения от человеческого. В результате поэтической речью достигается стадия такой объектной материальности, которая предполагает «закрытый доступ» для вторжения каких-либо субъективных точек зрений, подавленных и вытесненных желаний или этических императивов и предпочтений.

Поэтика закрытого доступа оперирует с автономными материальными объектами и отказывает человеческому мышлению и эмпатическому восприятию в прямом или косвенном, привилегированном или ограниченном доступе к объектной реальности (сгущенной или развоплощенной, пульсирующей или расползающейся). Такая поэтика тяготеет к нескольким теоретико-познавательным модусам, который стоит подробнее охарактеризовать и обрисовать. Один из магистральных модусов (он задает векторизации и горизонты объектно-ориентированной поэзии) сконструирован под прямым влиянием рассуждений Квентина Мейясу о контингентности и пустом знаке и может быть обозначен с помощью терминологического ярлыка «ингуманистический материализм».

Базовый здесь термин «материализм» свидетельствует о возникновении и динамике поэтического образа подобно расплывчатому и зыбкому (грибовидному, в трактовке Вударда, или пылеобразному, по словам Нагерестани) сгустку материального. Подобная мерцающая материя физически не проявлена в самой языковой фактуре, рассеяна и развеяна вне и над всеми лингвистическими, семантическими и грамматическими регистрами. Эпитет «ингуманистический» вменяет поэтическому образу обязанность быть осмысленным, интерпретированным, артикулированным и репрезентируемым, но при этом полностью отменяет и вычеркивают ту антропоцентрическую платформу и гуманистическую позицию, на основе которых образ мог бы быть понят и осмыслен, приобрести контекстуальные привязки и референциальные значения.

Объектно-ориентированная поэзия оркеструет поэтическое высказывание подобно проговариванию непроговариваемого, артикуляции неартикулируемого, репрезентации нерепрезентируемого, выражению невыражаемого. Столкновение с материальной вещественностью, мрачной и невыразимой, позволяет напрямую встретиться с фактичностью, неотменимостью той травматической Вещи, которая тематизируется в работах Хайдеггера, Лакана или Жижека. Пугающая и одновременно притягивающая травматическая Вещь не способна быть подвергнута терапевтической проработке, не может быть пристегнута или проговорена, она материально наличествует вне физической оболочки. Объектно-ориентированная поэзия говорит о предельно болезненной, мучительной, отталкивающей Вещи, являющейся носителем (пусть и остаточным) катастрофического травматического опыта, наднационального и надындивидуального. Подобный опыт не эмпирический и не религиозно-метафизический, он не может быть показан, разоблачен, репрезентирован в терминах компенсаторики и сублимации, утверждаемых в кантианских критиках, с которыми неизменного антагонистически полемизируют и сражаются адепты спекулятивного реализма.

Так, в «Советских кантатах» Сергея Завьялова [16] материально наличествующие, но физические не существующие руинированные обломки советского универсалистского проекта, утратившие исторические корни и мифологический ореол, будто извлекаются из условного археологического времени, времени их оплакивания, забвения или музеификации. Предельно травматические (и травматизированные) останки советского предстают объективированными конденсатами такого исторического опыта, который не может быть переведен в связную нарративную речь, в последовательно организованное сюжетно-фабульное авторское повествование. Согласно Завьялову, объективно-материальный опыт советского сегодня не может быть высказан с помощью антропоцентрических кантианских категорий, рациональных оценочных суждений или реваншистских эмоциональных откликов. Неискоренимая эмансипаторность советского проекта заключена в самом материальном соприсутствии оставшихся и уцелевших от него архи-ископаемых объектов прошлого, уже незримых, неуловимых, чужеродных.

5

Другим теоретико-познавательным «маячком», которым руководствуется объектно-ориентированная поэзия, выступает так называемый пессимистической реализм, подробнейшим образом диагностированный в трехтомнике Юджина Тэкера «В пыли этой планеты», «Звездный спектакулярный труп» и «Щупальца длиннее чем ночь» [17]. Согласно Тэкеру, именно пессимистический, или депрессивный, реализм (иногда именуемый как «ретинный пессимизм») привносит в текст невозможную, испепеляющую точку зрения самой аморфной материи, текучей, всепоглощающей и всеуничтожающей. Пессимистический реализм предоставляет и делегирует голос уже не униженным и угнетенным, этно-культурным, классовым и расовым дифференциям, как это происходит в политической поэзии, а таинственной и непостижимой самодостаточной Вещи (приравненной к темной, мрачной, порой отвратительной или даже мертвой материальности).

Теперь сама Вещь уполномочена говорить о своей недоступности и непостижимости для когнитивных процедур и рационализированных механизмов человеческого восприятия. Пессимистический реализм предполагает ослепляющий и обезнадеживающий взгляд материи на самое себе, взгляд физически невозможный и априорно отсутствующий, взгляд не извне, а изнутри беспрерывных пластических деформаций, сгибов, изломов материальной поверхности. Пессимистическая тональность нового реализма спровоцирована тотальной невозможностью подключить какие-либо аппараты человеческого видения или понимания к процессу самосозерцания материи изнутри себя самой.

Кроме того, объектно-ориентированная поэзия задействует тот принцип размытости, разреженности, скольжения поэтической материи, который у Юджина Тэкера, а также в книге Бена Вударда «Динамика слизи» [18] ассоциируется с теоретико-познавательным ярлыком «темный витализм». Декларированное спекулятивным реализмом и ООО разрушение пространства конструктивного взаимодействия между познающим субъектом и познаваемым миром объектов, повлекло за собой постепенное стирание границ и упразднение различий между органическим и неорганическим, живым и мертвым, человеческим и нечеловеческим. Подчас зловещий, инфернальный и демонический эффект темного витализма (Тэкер и Вудард обнаруживают его в научно-фантастическом и медицинском хорроре, в «Хребтах безумия» Лавкрафта или в мистическом обыгрывании сверхъестественного у Томаса Лиготти) заключается в наделении материального объекта — или образа — темной витальной энергией. Подобная энергия сжимания и растяжения, испепеления и регенерации не позволяет отчетливо установить причастность объекта к миру живого или мертвого, человеческого или нечеловеческого, разумного или безумного, потустороннего или посюстороннего.

Пунктирно и эскизно обозначенная здесь триада ингуманистического материализма, пессимистического реализма и темного витализма (с той или иной степенью интенсивности задействованная в эстетическом арсенале объектно-ориентированной поэзии) преобразует ее в убежденного пропагандиста нового нигилизма. Привычный, уже «классический» нигилизм Ницше, Штирнера или космический пессимизм Шопенгауэра и Чорана отрицали (или ставили под радикальное вопрошание) медиумическую связь человеческого с идеальным миром сверхчувствуенных ценностей или умозрительным пространством трансцендентального абсолюта. Новый нигилизм скорее служит не бунтарской негацией, а триумфальным утверждением материального объекта в статусе фантазматического сгустка чистой негативности, неподвластной и непостижимой для человеческого. Недаром Юджин Тэкер окрестил подобный позитивный, утверждающий подход нового нигилизма «аффирмативной меонтологией».

Новый нигилизм утверждает (и подчас навязывает, диктует наследующим ему теоретическим изысканиям или его эстетическим переложениям) значимый ряд подмен и вытеснений. Например, субституцию человеческого постчеловеческим. Постгуманистические подходы предполагают демонтаж и разборку принципиально важных, неотъемлемых антропологических критериев и признаков на этико-социологическом уровне (в книге Дэвида Родена [19]), в области digital humanities или электронной литературы, или в психоаналитическом ракурсе (в пост-феминистских сочинениях Рози Брайдотти [20]).

Кроме того, новый нигилизм настаивает на устаревании модели глобальной сетевой цивилизации, испещренной информационными потоками и опутанной коммуникационными цепочками. Планетарная электронно-компьютерная, кибернетическая система тотального доступа и сервиса, прорисованная в аналитических пассажах Маршала Маклюэна или критических инвективах Бодрийяра и Ги Дебора, вытесняется пост-медиальным миром всеобщей экскоммуникации. Феномен экскоммуникации, отлучения и выпадения из топологии медиального предполагает коллапс информационных ресурсов и коммуникационных связей. В совместной книге трех ведущих теоретиков (пост)медиа Александра Гэлуэя, МакКензи Уорка и Юджина Тэкера [21] постулируется неспособность и непригодность современных медиа к передаче коммуникационных сообщений или архивированию накопленных информационных данных.

Под эгидой нового нигилизма производится инверсия биологического — того, что регулируется биополитическими представлениями о законах и правилах администрирования жизнью в юридическом или медицинском плане — к пост-биологическому. Заметим, что пост-биологическое сопротивляется каким-либо регуляциям в силу своей несопоставимости с человеческим уже на молекулярно-клеточном уровне. Пост-биологические метаморфозы и девиации материи детально продуманы Стивеном Шавиро. В книге «Дискогниция» [22] Шавиро утверждает вытеснение мыслящего биологического организма (и, соответственно, моделей культурного производства, корреспондирующих с устройством и запросами такого организма) гипертрофированно неантропоморфными образованиями.

Подобные пост-биологические формы либо утрированно превосходят биологические способности человека (например, суперкомпьютер, выставляющий когнитивные активности человека в виде побочных мусорных отходов своей автономной работы), либо оказываются рудиментарными формами биологического. Одноклеточные, лишенные сознания, микроорганизмы балансируют между стадиями живого и неживого и не распознаваемы с помощью видо-родовых классификаций. Примером пост-биологических мутаций немыслящей материи для Шавиро служит слизевик, а для Тэкера — экстремофилы, бактерии и микроорганизмы, способные выживать в экстремальных условиях, при максимально высоких и минимально низких температурах, неприемлемом для жизни атмосферном давленим и т.д.

6

Здесь вырисовывается кардинально важный вопрос: насколько поэтический образ (который развивается исключительно в лингвистическом пространстве порождения смысловых и риторических фигур, символических значений) может рассмотреть сам себя в оптике нового нигилизма и затем сам себя материализовать и перестроить в постчеловеческой, пост-медиальной и пост-биологической перспективе? Сегодня данный провокационный вопрос обречен остаться неразрешимо подвешенным. Действительно, пока трудно предсказать, насколько резонансные интуиции и озарения спекулятивного реализма смогут стать действенной рецептурой для современной поэзии, равно подуставшей от модернистского визионерства и от постмодернистской иронии? насколько идеи ООО смогут преобразовать ее в поэтику закрытого доступа, освобожденную от лингвистических деконструктивистских игр с исчезающей, призрачной субъективностью (точнее, полностью отключенную от устойчивых и регламентированных форм лирической субъективности)?

Пока что очерченные здесь стилистические контуры и предложенные эстетические координаты объектно-ориентированной поэзии отличаются скорее проективным, нежели дескриптивным характером. Действительно, новаторским поэтическим экспериментам сегодня свойственен неподдельный, практически лабораторный интерес к объектной, материальной составляющей поэтического образа. В объектно-ориентированной поэзии образ намеревается стать комбинаторно-

вычислительной, кодовой структурой, включиться в алгоритмически-арифметические прогрессии «калькуляционного дизайна» (термин Лучианы Паризи [23]) и одновременно достичь предельной суггестии в виде сгустка темной витальной энергии, герметически закрытого непостижимого ничто[24].

Несмотря на свою датировку во втором десятилетии XXI века, модель объектно-ориентированной поэзии (где объективированная материальность поэтического высказывания недвусмысленно превалирует над субъективными прихотями и волеизъявлениями конкретного автора) может быть использована в целях радикальной ревизии всей модернистской и постмодернистской истории культуры и генеалогии поэтического языка. Интуиции и гипотезы, предсказывающие возможность объектно-ориентированного образа, обнаруживаются в религиозно-философских, мистико-теологических и оккультно-эзотерических сочинениях начала XX века. В частности, в теории мнимых или отрицательных чисел у П.А. Флоренского («Мнимости в геометрии») или в космологическом учении о четвертом измерении П.Д. Успенского («Tertium Organum»), в радикальных поэтико-стилистических экспериментах первой трети XX столетия, в «Поэме конца» Василиска Гнедова, «Ушкуйниках» Александра Туфанова, сверхповестях и «Досках судьбы» Велимира Хлебникова, «Беспредметной юности» Александра Егунова, обериутских текстах Даниила Хармса и Александра Введенского, в поэзии круга эмоционалистов и, наиболее отчетливо, в хрестоматийной «Поэме квадратов» (1922) Константина Вагинова.

Вагинов изображает и концептуализирует «жизнь» (очевидно, не без влияния нигилистических положений философии жизни, представленной в трудах Ницше, Шопенгауэра, Бергсона и др.) как «тлетворный куб из меди и стекла» [25] («А все же жизнь смертельно хороша. // Как будто женщина с линейными руками,// А не тлетворный куб из меди и стекла»). Здесь Вагинов предлагает объектно-ориентированный образ темной и отталкивающей материи, причем материи тлетворной, безжизненно-механической, отвратительной. По сути, Вагинов прозревает материальное состояние «после жизни» (термин из одноименной книги Юджина Тэкера[26]), когда сам язык выступает в роли темного, отвратительного, мертвого, предельно объективированного медиа. Именно «живое» поэтическое слово обречено отождествиться с таким подчеркнуто неорганическим «тлетворным кубом». Справедливости ради следует признать, что Вагинов не исключает полностью человеческое, темному витализму жизни противопоставляя субъектно-привязанный образ женщины с линейными руками. Да и объектно-ориентированный образ «тлетворного куба» выступает модернистской универсалией внутреннего опыта и автономно не взаимодействует с другими внеположными ему объектами.

7

Повышенное, скрупулезное внимание к ощутимости, шероховатости, фактурности, пористости, чужеродности вещи наблюдается на различных фазах и этапах становления модернисткой и постмодернистской поэтики. Например, в «Новых стихотворениях» Рильке, у «объективистов», Чарльза Резникоффа и Луиса Зуковски, в сборнике «На стороне вещей» и «Вещи» Франсиса Понжа, в метареалистической поэтике Алексей Парщикова (в стихотворении «Еж» мы видим очевидное овеществление, механизацию биологического: «Еж — слесарная штука, твистующий недотеп» [27]) и в языковой поэзии Аркадия Драгомощенко (в книге «Ксении» мы читаем строки, словно воспроизводящие ксенопоэтическое понимание «дастизма», «пыльности» поэтического образа у Резы Негарестани: «таков ли путь // начала превращений жалкой слизи, // в себе сокрывшей чисел чистый рой?»[28]).

В книге «Исчисления и установления», отчетливо, хотя вряд ли намеренно переводящей концептуалистское письмо в режим спекулятивной поэтики, Д.А Пригов демонстративного отказывается от маркирующих эстетику московского концептуализма дежурных стратегий развенчания и высмеивания языка власти, его риторических клише и медиальных штампов. На базе буквенно-числовой комбинаторики он разрабатывает собственную калькуляционную мифологию и объектно-ориентированную космологию (правда, с мистическими и провидческими обертонами). Обратимся к примечательному тексту «Арифметика» (1997), где Пригов задается вопрошанием, что произойдет, если к языку искусства или языку поэзии — «узкому полю числово и буквенно обозначаемых квази-объектов» — «подключить реальные объекты, да к тому же и разночувствующие, самовольные, а иногда и хаотические субъекты» [29]. Собственно, Пригов не уходит от субъектно-привязанного образа лирического «Я», он только помещает его в среду объектно-ориентированных арифметических величин: «Мне ночью явились 1 и 1, я попытался их сложить, но они не хотели приближаться друг к другу, так что оказался неким промежутком-медиатором, и сумма их выглядела как 1+Я+1». Изобретаемая Приговым спекулятивная поэтика предполагает, что отдельные объектно-ориентированные образы или цифровые единицы вычислительного дизайна больше не нуждаются в присутствии какого-либо сближающего «промежутка медиаотора», идентификационной аватары субъективного «Я».

Таким образом, объектно-ориентиро-ванная поэзия обладает, в первую очередь, амплуа модного и престижного новшества в сфере современной интеллектуальной поэзии. Но кроме горизонта новизны она предстает и как модель для сборки и переосмысления бессубъектной поэтики вещи, ее истории и генеалогии в контексте мировой экспериментальной поэзии XX и XXI вв. Остается добавить, что именно объектно-ориентиро-ванная поэзия претендует если не развеять усталостную и разочарованную интонацию нынешнего пост-протестного искусства, то, по крайней мере, освежить мобилизующим напоминанием о неисчерпанном утопическом потенциале эмансипаторной Вещи. Возможна и востребована ли сегодня революционная авангардная героика освобожденной Вещи? — вопрос открытый и судьбоносный для выстраивания будущих перспектив и виражей объектно-ориентированной поэзии.

1. Srnicek N., Williams A. Inventing the Future: Postcapitalism and a World Without Work. London, NY: Verso, 2015.

2. Hardt V., Negri A. Multitude: War and Democracy in the Age of Empire. NY: Penguin Press, 2004.

3. См. Карут К. Травма, время и история // Травма: Пункты. Под ред. С. Ушакина и Е. Трубиной. М.: НЛО, 2009. С. 561-581; Давуан Ф., Годийер Ж.-М. История по ту сторону травмы // Там же. С. 133-170; DeLanda M. A New Philosophy of Society: Assemblage Theory and Social Complexity. London: Continuum, 2006.

4 . Mackay R., Avanessian A. Introduction // #Accelerate#. Falmouth, Berlin: Urbanomic, Merve, 2012. P. 1-50.

5. Realism Materialism Art /Eds. C. Cox, J. Jaskey, S. Malik. Annandale-on Hudson, NY, Berlin: Center for Curatorial Stidies, Bard College, Sternberg Press, 2015.

6. A Questionnaire on Materialisms // October. 2016. № 155. Pp. 3–110.

7. Malik S. Reason to Destroy Contemporary Art // Realism Materialism Art. P. 185-192.

8. Avanessian A., Hennig A. Present Tense: A Poetics. NY, London: Bloomsbury Academic, 2015; Avanessian A., Hennig A. Metanoia. A Speculative Ontology of Language, Thinking, and the Brain. NY, London: Bloomsbury Academic, 2017.

9. Мейясу К. После конечности. Эссе о необходимости контингентности. Екатеринбург, М.: Кабинетный ученый. 2015.

10. См. Харман Г. Четвероякий объект: Метафизика вещей после Хайдеггера. Пермь: Гиле Пресс, 2015; Harman G. Prince of Networks: Bruno Latour and Metaphysics. Melbourne: re.press, 2009; Harman G. Bruno Latour: Reassembling the Political. London: Pluto Press, 2014.

11. Латур Б. Пересборка социального: введение в акторно-сетевую теорию. М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2014. Подробную аналитику влияния идей А. Бергсона, Ж. Делеза, Б. Латура на ООО Хармана см.: Морозов А. Четыре позиционные войны Грэма Хармана // Логос. 2014. № 4(100). С. 249-264.

12. Bryant L. Onto-Cartography: An Ontology of Machines and Media. Edinburg: University of Edinburgh Press, 2014.

13. Negarestani R. Cyclonopedia: Complicity with Anonymous Materials. Melbourne: re.press, 2008. P. 96, 127.

14. «Архи-ископаемое означает материальный носитель, на базе которого производятся опыты, позволяющие оценить доисторические феномены — например, изотоп, скорость радиоактивного распада которого мы знаем, или излучение звезды, которое может дать сведения о дате ее образования». Мейясу К. После конечности. Эссе о необходимости контингентности. С. 19.

15. Bogost I. Alien Phenomenology, or What It’s Like to Be a Thing. Minneapolis, London: Iniversity of Minnesota Press, 2012; Bennett J. Vibrant Matter: A Political Ecology of Things. Durham, London: Duke University Press, 2010; Morton T. Hyperobjects: Philosophy and Ecology after the End of the World. Minneapolis, London University of Minnesota Press, 2013.

16. Завьялов С. Советские кантаты. СПб., М.: [Транслит], СвобМарксИзд (серия *kraft), 2015.

17. Thacker E. In the Dust of This Planet Corpse [Horror of Philosophy, vol. 2]. Winchester, Washington; Zero Books, 2011; Thacker E. Starry Speculative Corpse [Horror of Philosophy, vol. 2]. Winchester, Washington; Zero Books, 2015; Thacker E. Tentacles Longer Than Night [Horror of Philosophy, vol. 3]. Winchester, Washington; Zero Books, 2015.

18. Woodard B. Slime Dynamics. Winchester, Washington; Zero Books, 2012.

19. Roden D. Posthuman Life. Philosophy at the Edge of the Human NY, London: Routledge, 2015.

20. Braidotti R. The Posthuman. Cambridge: The Polity, 2013.

21. Galloway A., Thacker E., Wark McK. Excommunication: Three Inquiries in Media and Mediation. Chicago, London: The University of Chicago Press, 2014.

22. Shaviro S. Discognition. London: Repeater Books, 2016.

23 . Shaviro S. Discognition. London: Repeater Books, 2016…

24. Подобную осцилляцию поэтического образа между математизированным универсумом цифровых комбинаторных кодов и постгуманистическим хаосмосом материальных объектов, предельно отчужденных от вмешательства человеческого, возможно наблюдать в работа Никиты Сафонова (см. предисловие С. Огурцова к книге «Разворот полем симметрии»), а также в двухчастной композиции Алексея Порвина «Поэма обращения» и «Поэта определения».

25. Вагинов К. Песня слов. М.: ОГИ, 2012. С. 69.

26. Thacker E. After Life. Chicago: The University of Chicago Press, 2010.

27. Парщиков А. Выбранное. М.: ИЦ-Гарант, 1996. С. 155.

28. Драгомощенко А. Тавтология. М.: НЛО, 2011. С. 392.

29. Пригов Д.А. Исчисления и установления. (Стратификационные и конвертационные тексты). М.: НЛО, 2001. Сю 126.