Первый раз мы встретились жарким июльским днём возле развалин советского фонтанного комплекса. Из–под стенок по площади резервуара поднимались на высоту моего роста уже с пол-дюжины молодых тополей.

Щели эти, к слову, напоминали о межстраничных промежутках не снискавшего должного ухода "Избранного", почивающего на самой зеркальной полке столичных букинистов — книги, отошедшей в сферу компетенции Культа Актуальной Экологической Сознательности и одного загадочного ритуала с игривым названием recycling. Буквально в тот же день, едва познакомившись, мы и обнаружили вышеуказанное сходство между покрытыми осыпающимся гипсом стенками резервуара и страницами анти-антикварных изданий (реликвий, оставшихся без святого, обречённых представать в популярных социологических исследованиях «непризнанными», die unnerkant) — игривость же recycling’а стала понятна со временем.

Хотя знакомства между нами в традиционном смысле не произошло — не были названы имена, не совершилось рукопожатие, не покривив душою, не скажешь и об обмене сочувствующими либо норовящими ухватиться за душонку-егозу взглядами.

Наблюдая за собственными воспоминаниями того периода жизни с высоты (умозрительной) водонапорной башни (конкурирующей в досужем воображении с колокольней), не исполняющей своих функций (навскидку) с момента приобретения государственной независимости (а водонапорная башня считалась, конечно, собственность суверенного новообразования, не считаясь с гражданством строителей и инженеров на момент возведения), я даю себе отчёт в простой истине — у нас, считающихся долгие годы «знакомцами» и даже (среди исключительно перверсивных зевак) «друзьями», было не так много общего. Вернее даже, всё, что у нас было общего — было в то же время органическим и анатомическим, как выразился бы какой-нибудь enfant terrible, «клиническим». Конкретнее, наиболее выступающие и подвижные конечности, мышцы, кровеносная система, третичные половые признаки, гланды, волосяные мешочки, скелет, полнейшее отсутствие шестых пальцев в местах, где им обычно наличествовать полагается.

Хотя, конечно, в наших отношениях я и поныне имею преимущество в количестве заусениц.

Мировоззрения же vis-a-vis не разделялись настолько, насколько не разделялись бы мировоззрения vis-a-vis представителями дипломатических миссий, к примеру, Макао (иже Аомынь*) и Монтсеррата (иже Alliouagana**), вытаптывающих лужайку у дома презумптивно невиновного Диаса-Канеля.

Так или иначе, мы оказались на одной скамье — единственной, не обласканной «птицами мира».

Странная разборчивость принуждала здешних уборщиц*** избегать какого-либо контакта с птичьим наследством, и часть скамей в какие-то 4 года превратились в подобие концептуальной скульптуры. Ясно помню, в тот день шумная делегация с Японских островов — детки с пёстрыми стрекозьими крылышками**** — проявила нездоровый интерес к таким вот арт-объектам; сопровождающая детей переводчица, видимо, не обладая достаточным словарным запасом японского, силилась объяснить на психоаналитическом немецком, дескать — это национальный проект, подразумевающий сотрудничество между природой, наукой и искусством (пернатыми, орнитологами и богемой).

О встрече нашей нельзя было сказать, что она «инициирована». Обыкновенной заинтересованности в знакомстве мы не проявляли.

Я пришёл сюда в поисках наименее людного места в праздничный день (День воображающего о себе меньшинства, что-то в таком роде).

В правом кармане тёмно-серого пиджака, естественно, вовсе не облегчавшего перенесение июльских температур, находился пустой портсигар, в левом — записная книжка на 125 листов с признаками недавней жиро-углеводной дактилоскопии, в заднем кармане брюк, на правой ягодице — портмоне (содержимое без труда оценивалось в 5 долларов), серебряная цепочка, спускавшаяся до солнечного сплетения, удерживала одну из первых моделей нестачивающихся карандашей («Человек предполагает, карандаш располагает» — гласила одна из маркетинговых переделок, или "Наточен до правнуков", как уверял другой слоган).

Чего ради в памяти и по сей день сохраняется содержимое карманов в тот памятный день?

Первым, что я заметил, когда нам довелось столкнуться на одной из узеньких аллей, прикрываемых по обе стороны кипарисами, напоминающими непривычностью форм своих работников Национального Банка (из тех, чей контакт с клиентом нежелателен в принципе, поскольку ведёт к сокращению овец, чья жизненная позиция располагает к стрижке*****) — отсутствие бумажника. Чуть выше я несколько нескромно назвал его портмоне, но столкнувшись в тот момент с пропажей, я впервые осознал, насколько так называемый porte-monnaie (будь он хоть семижды заимствованным у французов) — бумажник.

Вторым, на что я обратил внимание был табачный дым.

Я бросил курить около двух лет назад, но даже и вступив на путь заядлых к своему двадцатилетию — терял душевное равновесие при обонянии сигаретного дыма, оставлявшего чьи-либо лёгкие, кроме моих. Ношение же пустого (не считая табачной крошки, похожей на уж очень маленьких оловянных солдатиков) портсигара объяснилось свойственной обладателю сентиментальностью.

Третьим, что бросилось не в глаза, но — руку, за какую-то минуту до нашего знакомства, была резко возросшая влажность (~89%) в области левого кармана. Традиционно левой рукой я аккуратно коснулся обложки блокнота, каких-то полчаса назад отличающейся плотностью и теплотой корочки свежеиспеченного украинского; нелитературное нисхождение гипоталамуса в копчик и лёгкий, но внушающий тревожное чувство, тик в нескольких чакрах принудили меня отправить вслед за левой в непоколебимой левизны карман ещё и правую кисть, а затем, будто по наитию, прижать стопу левой ноги к правой ягодице, подтверждая лишний раз верность обнаруженного ранее финансового краха.

Собственно, в таком именно виде я предстал, когда мы встретились. Если быть до конца честным, я едва удерживал равновесие и помощь постороннего человека оказался как нельзя кстати.

Посторонним человеком оказалась девочка — приблизительные 13 лет и малиновый платочек вокруг шеи напоминали о чём-то старательно общественным дискурсом искореняемом.

Девочка, с улыбкой и нелицеприятной услужливостью*** глядя мне в глаза, снайперски переключила внимание, заслышав омерзительные хлюпанье, шмыганье, сморкание, подступавшие из–за стены кипарисов; испуганно захлопав глазами, взвизгнув, как-то по-чаячьи, девчушка схватила первый подвернувшийся под руку тирс (напомню о дальневосточной детворе) — подперев меня, бросилась наутёк.

Так девчачий испуг, игрушечный тирс, пропавший бумажник и хоть-выжимай-блокнот в левом кармане послужили устроителями нашего знакомства.

Чтобы развеять (непрошеную) интригу, укажу, что из–за стены кипарисов показался один из самых полнотелых и одновременно высокочувствительных представителей правоохранительных органов, каких мне доводилось видеть. Представитель органов, по совместительству мужчина, чем-то был сильно растроган. Признаки растроганности проступали повсеместно на объёмах его доблестной правоохранительной массы — пот, слёзы, назальные выделения, слюна, слизь моллюскового происхождения; неописуемо страдая, полицай размазывал эту токсическую субстанцию по служебной форме и выглядывающей между пуговиц плоти персикового цвета.

Кстати, Вы правы, персики бывают цвета разного, однако в данном случае имеется в виду не кожура, а зрелая мякоть по приближении её к косточке.

Доблестный служитель закона шёл мне навстречу, а я, подпираемый тирсом, с зацепившейся за задний карман сандалией, со связанными карманом пиджака руками, всем своим видом будто был призван выразить достоинство свободословной интеллигенции, наконец столкнувшейся с приходом либерального правительства к власти.

Мужчина остановился и с самым несчастным видом, на какой-то только способна физиогномика имеющего полномочия уличать каждого встречного-поперечного в нарушении любого из 12 правил жизни Джордана Питерсона, уставился на меня. Левая ладонь на полпути от переносицы к подбородью, правая — придерживает козырёк выгоревшей и пошедшей пятнами фуражки. Одно из пятен запомнилось мне особо, напоминавшее формой то ли Крым, то ли Кипр, то ли Ирландию, обозначенную единым авторским мазком какого-нибудь подвыпившего «Подмосковного Дега».

— Wer bist du?

Ладонь полицая медленно скользила от подбородья к солнечному сплетению (при мысли о каковом в представлении образованного человека возникал бы образ гастрономического Юпитера, окружённого одними только "паутинными кольцами"), встречая на пути своём всё меньше препятствий (влажный, измятый воротник, отрывающиеся от предвкушения соприкосновения с ладонью пуговки, титановый крестик на конопляной верёвочке).

Не имея понятия, что в таких случаях отвечают, однако наученный в юношеские годы многоопытным дедулей, одним из первых корпоративных юристов Уэльса, что с полицией в принципе не стоит вести разговоры, ощущая лёгкий мандраж, я последовательно закрыл глаза, втянул ноздри и свернул свои уши в два аккуратненьких пельменя.

— Анатавадаре?

Открылись глаза мои уже не на открытом воздухе. Открылись, как только ноздри учуяли вместо кипарисов запах тщательно разжёвываемого чеснока. Открылись в помещении, напоминающем чем-то комнату с одной гравюры, изображавшей то ли святого, то ли самого гравёра.

Гравюру я видел на благотворительной выставке, посещённой за несколько дней до нашего знакомства (конечно, я сделал ожидаемые пожертвования). Изображение включало, помимо человека, льва, собаку и огромную сочную грушу, свисающую с одной из потолочных балок на первом плане.

Грушу я поискал глазами и в этом помещении, но наткнулся лишь на дремлющего подростка, повторяющего во сне беспокойное:

— Анатавадаре?

Под головой сновидящего виднелась толстенная книжища. А поскольку дремлющая интеллигенция, очевидно, не намерена была приступать к чтению в ближайшее время, я решил взглянуть хоть одним глазком на обложку и, чем чёрт не шутит, изучить содержание.

Осторожно приподняв мыслящую головку, подменив книгу левой сандалией с прицепившимся к ремешку брючным карманом, я прочитал многозначительное Wer denkt abstrakt?

Мы, наконец, познакомились.

*Bay Gate

**Land of the Prickly Bush

***the Lenses of Gender, 1993

****A Japanese Miscellany, 1901

*****(см. или лучше не см., ничего не тр. Максима Кантора) м-да, на этого автора нередко названия оказывают большее влияние, нежели содержание, названием маскируемое — прим. ред.; примерная редиска — прим. авт.; примадонна автаркии — прим. чит.; примат читательный — прим. б-га