Роман Анохин

бессонница

Петербург, я уже не хочу умирать — у меня есть к в, а р т и р, а м, а ш и н а, а ещё у меня из икеи кровать и стульчак на четыре режима.

отсель пиздеть я буду с вами, хоть вы не слышите меня: деревья убраны листвами, зимой подобные камням. смотрю в окошко, изучая

«всё образует в жизни круг» (Москва, монеты). прямолинеен Петербург и сигареты.

когда-то я учился в педе и жил в давнишнем городке. там было всё: любовь до смерти, кир круглосуточный в ларьке.

мой идеал — сестра-хозяйка, ссанья горшок, ушат лапши, стихов бюджетная припарка для холодеющей души, стационарные соседи,

души моей Царицыно, забвенья Черкизон. блужу теперь в столице я, не то что Аронзон, что по горам валандался,

и жизнь постыла мне, и смерть страшит, как наша полоумная соседка, что темными словами говорит, когда отпустит белая таблетка. тяни меня, как утлую баржу,

опостылели музы и грации. замолчи их. я скоро уйду. поезд смажет название станции, расплывутся деревья в пруду.

пока в утробах громыхает требуха и листья рушатся в безлюдную могилу, мой друг, смотри на дождевые облака и не пытайся говорить со мной. насилу

человек неталантлив и пошл., но порою он, жаря пельмени, на распятье вдруг станет похож, пред которым встают на колени. человек постирает носки,

помнишь, Господи, в Т…ой как области я тебя называл смертным голосом, и смотрел на твои звезды многие, и блевал со слезами без продыху? и стояли березы с березами,

на Чорной речке серый лед — апрельский, постный, допасхальный. впадаю в пятничный народ — когда-то в воздух привокзальный впадал так голос матерей,

дай в морду мне — мне скоро тридцать два. давно пора бы удавиться. или хоть кем-то разродиться., а я живу, влюбляясь в дерева. смотрю на синий северный разсвет —

я люблю заброшенные церкви, ставшие деревьями, травой. я когда-то умер из деревни — в нулевых, зимой,