Реч#порт публикует декабрьскую подборку в рамках проекта «Новосибирская поэзия: 12×12». На этот раз стихотворения выбраны поэтом Антоном Метельковым, а сопровождают их работы Олега Волова.

Январская подборка

Февральская подборка

Мартовская подборка

Апрельская подборка

Майская подборка

Июньская подборка

Июльская подборка

Августовская подборка

Сентябрьская подборка

Октябрьская подборка

Ноябрьская подборка

Для тех, кто только присоединился: в чëм суть проекта «Новосибирская поэзия: 12×12»? В течение 2020 года 12 экспертов, приглашённых редакцией, публиковали на страницах Реч#порта подборки, составленные из самых важных, на их взгляд, стихотворений в истории новосибирской поэзии, и комментировали свой выбор. Каждая подборка содержала 12 стихотворений, написанных 12 разными авторами, и сопровождалась визуальным рядом, составленным из работ новосибирских художников.

Предуведомление

В ходе проекта «12×12» было названо множество любимых мной поэтов и текстов, и я изначально видел свою задачу не в том, чтобы составить ещë одну комбинацию из ряда ключевых имëн (в этом случае моя подборка, конечно, значительно отличалась бы от той, что в итоге вышла), а, напротив, постараться максимально охватить круг авторов, незаслуженно обойдëнных вниманием. Я благодарен Виталию Шатовкину, который положил в основу ноябрьской подборки стихов схожие, как мне видится, принципы. Однако даже с поправкой на подборку Виталия выбрать 12 авторов среди тех, кто ещë не был упомянут, оказалось нелегко. Найдя для себя — после мучительных сомнений и попыток компромиссов — некоторое оправдание в том, что в рамках проекта вышло по меньшей мере три публикации, полностью сфокусированных на современности, я решил, что теперь предпочтение нужно отдавать поэтам старших поколений. В результате многие замечательные авторы остались за бортом собранного в течение года перечня из 144 новосибирских стихотворений, о чëм я искренне сожалею. Стихи в предлагаемой вашему вниманию подборке упорядочены по датам рождения их авторов, поэтому порядок следования текстов может отличаться (и отличается) от того, в котором они были написаны. Добавлю, что стихи одного из представленных в этой подборке поэтов всë-таки уже встречались в проекте, но я сделал для него исключение, чтобы не упустить краеугольный для новосибирской поэзии текст.

Если озадачиться вопросом о том, что же объединяет собранные здесь стихотворения, то я бы сказал: необязательность. Конечно, при желании в них можно легко обнаружить и другие общие темы и мотивы, но, проявившись, промелькнув и даже примелькавшись, они точно так же растают, рассеются. Необязательность, стремление ускользнуть от пристального взгляда… Мол, а я-то чего? Я просто мимо проходил. И вообще, может, это не я вовсе. Иными словами, это некая речевая скромность, являющаяся, как мне кажется, важным свойством поэзии. Случайность, возведëнная в ранг обыкновенности.

Иван Ерошин

+ + +

Двое суток ждать до парохода, —

Что-ж, купаться весело мне в солнце.

Дни, как русский мальчик синеглазый.

С Иртышем вступлю я в разговоры,

Под открытым небом заночую —

Темны ночи, девушки-бахчанки.

А сейчас — пойду я к Джурабаю

Баурсаки уплетать с барашком,

Пить кумыс, поджав рогулькой ноги.

Наливай, Джурабай, кумыса!

Буду пить, много пить.

Ты подай мне большую «кыса».

Я рубашку принес подарить.

Наливай, наливай!

Твой Иртыш, твою степь

Буду крепко любить!

— В мае лучше кумыс, —

Говорит Джурабай, —

В мае больше травы.

— Ничего, Джурабай,

Наливай, Джурабай!

Знаешь, —

Сердце мое —

Добрый май.

Слышишь?

Песней нисходит оно.

Твой кумыс превращу я в вино.

Пахнет сыром кумыс,

Свежим сыром,

И полынью степной.

Передай мой привет, Джурабай,

Кобылицам твоим.

Хмелем в нос твой кумыс, Джурабай,

Баурсаки так вкусны твои

И баранина славно жирна.

Ивана Ерошина принято считать вполне успешным советским поэтом: он стабильно публиковался в «Сибирских огнях» и в 1920-е, и в 1930-е, и даже в 1960-е гг. Но следует вспомнить о нескольких вещах. Во-первых, в конце 1920-х гг. Ерошин вместе с Сергеем Марковым, Леонидом Мартыновым и ещë несколькими сибирскими писателями входил в областническую литературную группу «Памир», что немало говорит о его умонастроениях. В 1929 г. группа «Памир» фактически распалась (вернее, была вынуждена распасться), основная часть «памирцев» перебралась в Москву, где впоследствии попала под дело «Сибирской бригады». А Ерошин уехал в Хакасию. Это, кстати, и есть во-вторых: он воспользовался одной из доступных лазеек в тисках социалистического реализма и всю жизнь занимался переводами с языков коренных народов Сибири (ойроты, хакасы), а также стилизациями под их поэзию. В результате им были созданы достаточно оригинальные этнически укоренëнные образцы русского верлибра и ряд драматических поэм, чем-то напоминающих хлебниковские. К сожалению, год от года стихи и переводы Ерошина становились всë более ровными, гладкими, и заложенный в них потенциал так и не получил достойного развития. Здесь Ерошин представлен относительно ранним текстом, напечатанным в указанной орфографии и пунктуации в третьем номере «Сибирских огней» за 1925 г.

Другой вариант возможного (но также не воплощëнного) пути поэта можно найти в четвëртом номере «Сибирских огней» за 1924 г.: в стихотворении «Баба» Ерошин протаптывает в русском языке тропинку, по которой несколько десятилетий спустя разгуляется Иван Овчинников («…Повстречалась со мною баба, / От колодца идет с водой. / Посмотрела и тихо ослабла / И сказала: “Какой молодой!”»).

Илья Фоняков

Вертинский

Я слышал этого певца —

Усталого, больного —

За две недели до конца

Его пути земного.

Я помню: в клубный зал пришли

Изящные старушки.

Я помню платья до земли

И на вуалях — мушки.

И, безусловно, был мне чужд

И вчуже интересен

Мир тех полузабытых чувств,

Тех жестов, слов и песен.

А зал, как мог, сходил с ума —

Пристойно и старинно,

Когда он пел, старик: «Я ма-

лень-ка-я балерина».

И пальцы к сердцу прижимал –

Худой, большого роста.

Но я, конечно, понимал,

Что всë — отнюдь не просто.

И навсегда во мне, со мной

Тот зал, рояль и рампа,

На грани пошлости самой —

Смертельный риск таланта.

Вот уж не думал, что включу в эту подборку стихотворение Ильи Фонякова. Он был важнейшей фигурой для организации литературного пространства Новосибирска 1960-х гг., но поэтом остался — как бы это сказать, — весьма в духе своего времени. Тем удивительнее чудо, которое он совершает в стихотворении о Вертинском. Конечно, от этого текста нужно было оставить лишь три строфы: первую, вторую и — с небольшой корректировкой в начале — четвëртую. Однако упомянутое чудо нельзя не заметить и в расширенном, загубленном варианте. Перенос слова с одной строки стихотворения на другую, как говорится, не штука, но чаще всего никакой смысловой нагрузки он не несëт. Фонякову же, не чуждому формальных изысков, здесь удаëтся одновременно и передать грассирующую интонацию Вертинского, и показать вставшую на носочки — «на грани пошлости самой» — балерину. Пуант как он есть.

Если вам (что вполне естественно) не очень понравилось это стихотворение Фонякова, но вы отличаетесь пытливым умом, то обратите внимание также на его текст 1963 г. «Бабушка моего приятеля», который вполне мог бы написать, совершив путешествие в прошлое, Андрей, например, Родионов: «У моего приятеля / В качестве воспитателя / Была — да славиться ей в веках! — / Бабушка, говорившая на пяти языках…»

Адольф Белопашенцев

+ + +

Если ходишь по́ мосту

Тëмными ночами,

Не кричи о помощи —

До тебя кричали.

Если ходишь по́ мосту —

На всех не равняйся,

Не кричи о помощи —

Обороняйся.

Легендарный поэт, от которого сохранились лишь восемь приведëнных строчек (вероятно, это не полный текст стихотворения). Кроме того, Леля Серебряная, разбирая архив Жанны Зыряновой, нашла в еë стихах эпиграф из Белопашенцева: «Прости, Октябрьская пристань, прости за то, что я не признан». Она же обнаружила в томской газете «За советскую науку» от 7 июня 1965 г. коротенький фельетон «Любители святотатств», где описывается неоднозначное впечатление от визита поэтов ЛИТО Фонякова в Томск: «…Но что до этого было Ивану Овчинникову, Сергею Донбаю, Адольфу Белопашенцеву, начавшим уже понимать в поэзии, но не усвоившим еще простейших правил приличия! Гости бывают разные. Они явились на вечер после попойки с „друзьями поэзии“ ТПИ, еле держась на ногах, чем неважно отрекомендовали вузы, в которых учатся, и, конечно, причинили большие неприятности своему литературному руководителю, имеющему неосторожность оставить их без присмотра на полдня…» Мало того что Илья Олегович не пойми кого вокруг себя собрал, так ещë и за пределы Новосибирска их вывез.

У Белопашенцева и Зыряновой был бурный роман. Уже в 1970-е гг., по воспоминаниям Юли Пивоваровой, «дядя Адя» выпил что-то не то и отравился насмерть. Хоронили его в зелëном гробу.

Евгений Харитонов

+ + +

Одни товарищи в первой десятке,

другие пропали,

а шли наравне.

Гении, вдаль. Споëмся. Кто что вытянет.

Ваня, ратуй за лодки.

Толик, не стоит в Москву насовсем.

Гнездятся звëзды на родине.

В гнезде три звезды

и в этом свете я.

Ваня Толик Денис.

Мне кажется, Евгений Харитонов сильно недооценëн как поэт. При том, что поэт он очень разнообразный, в хорошем смысле слова изобретательный и предельно чуткий к фонетике. Целенаправленно писать стихи Харитонов, по всей видимости, начал уже после отъезда из Новосибирска, но вместе с ближайшим другом и одноклассником Иваном Овчинниковым они на протяжении всей жизни не уставали влиять друг на друга, в результате чего у каждого выработался свой особый, необыкновенно пластичный язык. Иногда Харитонов по-доброму подначивает Овчинникова («Голубь счастья, галка горя / полетеели вдоль моря…»), иногда словно бы вторит ему («…забылся, замер… тшь!»), а иногда они как будто перебрасываются через Уральский хребет свëрнутыми в бумажные шарики записками: «Цветочек ехал по ручью, / Подпрыгивал, смеялся…» у Овчинникова — «Одуванчик летних бурь, / ты зачем попал в лазурь!…» — у Харитонова.

Тончайшей звукописи стихотворение про Ваню, Толика и Дениса являет собой своеобразный манифест новосибирской поэзии, в котором автор обозначает три главных для неë имени: Иван Овчинников, Анатолий Маковский, Александр Денисенко.

Нина Грехова

Песня бабьего лета

Не напугайте тишину.

Пока деревья спят,

еще немного поживу,

а завтра — листопад.

Не знаю я,

поймешь ли ты

и кто тогда поймет,

куда уносятся листы

и долог ли полет.

Как холодает с каждым днем,

и угасает лес,

и пахнет он грибным дождем

от глупых бабьих слез.

А за дождем придет зима,

спокойна и светла.

Тогда увидим,

чья взяла

и для чего взяла…

С Ниной Греховой при выборе стихов возникла ситуация, обратная той, что сложилась с Фоняковым: я почему-то был уверен, что без особых проблем найду у нее подходящее стихотворение. Однажды мы со Славой Михайловым и Лелькой очутились на станции Салаир, где находится дача Юниля Булатова. Это был очень счастливый день, доверху полный дождëм и клубникой. Одним из небольших его эпизодов стало чтение стихов из книги Нины Греховой «Шиповник» в полуразвалившемся, съеденном лесом автобусе. Каждое стихотворение приходилось удивительно к месту. Но то, что когда-то приходилось к месту на станции Салаир, в сегодняшнем Новосибирске стало вдруг ветшать и распадаться на части. Наверное, и тогда распадалось, но в унисон со всем остальным. И всë-таки я нашëл одно стихотворение, как раз и повествующее об этом неумолимом распаде. Разговор о преходящести всего живого ведëтся в нëм краями: словно бы впрямую, но с постоянной едва заметной расфокусировкой, уводящей почву из–под ног. Она-то в итоге и говорит нам гораздо больше, чем все составляющие этот разговор слова.

У Греховой ещë есть странный текст «Не пижоны вы — россияне», отличный ото всего ей написанного. С одной стороны, он, как и многие еë стихи, наследует мейнстримовой традиции шестидесятых. Но в то же время, восстанавливая в памяти очертания друзей-поэтов, высекает из остывших камней слов искорку, похожую на слезинку: «…Вдоль по Красному, / как по бережку, / очень ласково, / очень бережно… / Верь им, девушка! / Верь им, девушка!»

Михаил Степаненко

+ + +

Между севером и югом

Я встречаю под мостом

Белокурого, как вьюга,

На копытах и с хвостом.

То он денежку попросит,

То хихикнет неспроста,

И нахально папиросой

Плюнет с дымом изо рта.

Я сказал ему: «Позвольте!»

— Не позволю! — он вскричал, —

Если пьëте — пейте водку,

А не пьëте — пейте чай.

По большому счету поэт Михаил Степаненко остался в тени своих товарищей, и, наверное, не вполне заслуженно. Так же, как и они, Степаненко занимался поиском новых степеней свободы поэтического языка — на грани с разговорным, с народным. Конечно, он испытывал влияние Маковского и в то же время старался нащупать что-то свое: от трущоб, от заводов, от церквей. Маковский говорил: вот бы Мише культуру подтянуть, вот бы вышел поэт первоклассный. А Овчинников: если Мише культуру подтянуть, то от него как от поэта ничего не останется. Это Михайлов так рассказывает. Вот и шкандыбал Михаил Михайлович Степаненко в потëмках от спички до свечки, от свечки до полукультурки… А поэтом он был мощного, коренного дарования, но как будто задыхался в ярме русской речи, отфыркивался и выплëвывал слова нечленораздельные, которыми только и можно рассказать обо всëм… не увиденном даже, но как-то по-своему понятом. Впрочем, в этом стихотворении — про белокурого, как вьюга, — настолько удачно всë сошлось, ни убавить, ни прибавить. И русский язык посапывает, довольный, и Михаил Михайлович ухмыляется, покуривает да сплëвывает меж зубов.

Несколько лет назад, отмечая у себя на кухне 1 Мая, он выпил, неосторожно закусил, подавился, а рядом не оказалось никого, кто смог бы ему помочь.

Евгений Лазарчук

+ + +

Хорошая была рубаха

У Вовки.

Если бы со зла

Не порвала еë собака,

Она бы век была цела.

Хорошая была деваха

У Вовки.

Если бы весной

Она не вышла за завмага,

То стала бы его женой.

Хороший парень был Володя.

О нëм осталось лишь тужить.

Не утони он в половодье —

На свете легче было б жить.

Как и многие новосибирские поэты того поколения, Евгений Лазарчук учился на филфаке Новосибирского пединститута. С конца 1990-х гг. он возглавляет новосибирский филиал издательства «Наука», а вот своей собственной книжки у него, кажется, так и не вышло. Стихи Лазарчука открывали сборник «Гнездо поэтов». Это очень подходящие стихи для такого открытия: в меру традиционные и в меру авангардные, вполне культурные и в то же время доступные. Самое известное из них — «Алый бант» — завершается тем, что «…На груди пламенела рана, / Трепетала, как алый бант». Некоторый пафос стихов Лазарчука сглаживают многочисленные персонажи, словно сошедшие (вернее, норовящие сойти) с лубочных картинок: это и дядя Саша, и Егорыч, и Женечка, летавший в нелëтную погоду, и синеокая Варюха. Их портреты смотрят со страниц и сами себе удивляются: что ж мы, анператоры какие, чтоб нас тут в рамах-то повывешивать?

И Вовка, конечно, среди них. Персонаж незамысловатого стихотворения о том, как хрупко и взаимосвязано всë на белом свете, как здорово было тут покантоваться и как печально, что все мы когда-то умерли. Но кто же тогда говорит с нами? А Вовка же и говорит. И Вовка, и Егорыч, и вся честная компания — всматриваются в нас, словно в зеркала, и говорят, говорят…

Вячеслав Лагунников

Персидские мотивы

Мы — чокнутые лыжники.

Мы — кедры на ветру.

Мы — золотые рыжики

в серебряном бору.

Не путайте нас с персами,

мы гибнем за пятак,

но умираем с песнями,

а персы — просто так.

Стихи Вячеслава Лагунникова попались мне в одном из номеров «Сибирских огней» рубежа 1990-х — 2000-х гг. (его подборки были опубликованы в № 1 за 1999 и в № 5 за 2001 г.). В то время журнал только возвращался к жизни, и в нем печаталось много необычного и интересного, недопечатанного, видимо, в «Мангазее». Вот и эти тексты отличало такое симпатичное безумие в духе, может быть, Сида Барретта, но с местным колоритом. Так, в «Персидских мотивах» прозрачность и афористичность сочетаются с высокой трагической нотой и спонтанной пивоваровской метафоричностью (которая ещë сильнее заметна в других стихах Лагунникова: «Плачет девушка в колготках / в драке порванных подругой, / рыбаки на чëрных лодках / уплывают за белугой…»).

Я удивился и обрадовался, открыв для себя новое имя на литературной карте Новосибирска. Начал расспрашивать о нëм Славу Михайлова. Оказалось, что это Славин сосед по деревне Абрашино, буквально самородок. Правда, теперь, полагал Слава, он, скорее всего, либо умер уже, либо родственники его в сумасшедший дом упрятали. На всякий случай я решил поинтересоваться судьбой Лагунникова у ещë одного абрашинского обитателя: Владимира Берязева. Тот ответил, что в 2018 г. встречал его стихи ко Дню Победы в газете посëлка Садовый Новосибирского района. И вот тут можно было бы остановиться, можно было бы предположить, что, вероятно, этот неприметный поэт и поныне пишет где-то свои малопонятные стихи и публикует их в поселковой газете, завершить эту заметку многоточием… Но через Валентину Дëмину — составителя упомянутой Берязевым подборки стихов — удалось выяснить, что Вячеслав Лагунников, бывший афганец, имевший серьëзные проблемы со здоровьем, жил-пожил, да и умер пару лет назад в том же посëлке Садовый.

Владимир Светлосанов

+ + +

Растянулся на рельсах ленивый и гибкий состав,

На изгибе пути я увидел его продолженье

И на чистом листке я тотчас записал предложенье:

«Растянулся на рельсах ленивый и гибкий состав».

Промелькнули вдали силуэты заснеженных пихт,

Полустанки печальным и тусклым маячили светом,

И за первой строкой записал я стремительно следом:

«Промелькнули вдали силуэты заснеженных пихт».

Мой попутчик уснул, мне приятного сна пожелав,

Нижней полкой своей дорожа, как земным притяженьем,

В полумраке купе я один на один с вдохновеньем:

«Мой попутчик уснул, мне приятного сна пожелав».

Но тревожит меня бесконечной бессонницей стих,

Он — как поезд в пути, и узнать бы его продолженье,

Дописать и уснуть, по листку растянув предложенье:

«Но тревожит меня бесконечной бессонницей стих».

Проводник разносил по вагону крутой кипяток,

Надрывалась всë утро звенящая ложка в стакане.

— Молодой человек! Грех швыряться такими стихами, —

Улыбнулся попутчик и поднял упавший листок.

Растянулся на рельсах ленивый и гибкий состав,

Промелькнули вдали силуэты заснеженных пихт.

Мой попутчик уснул, мне приятного сна пожелав,

Но тревожит меня бесконечной бессонницей стих.

Назвать Владимира Светлосанова сибирским поэтом можно лишь с определëнной долей условности: поэт он давно уже античный, киммерийский, надмирный и замирный. Но в этом стихотворении, написанном сквозь окно плацкартного вагона, едущего в Томск, где о ту пору обретался в ТГУ Владимир Назанский, едущего из 1976 в 1977 г., когда оно, по словам автора, будет слегка подретушировано — кстати говоря, Владимир Сергеевич вспоминает, что в первом варианте, по сей день исполняемом Игорем Гельманом, попутчик, который спит и не знает, «что есть на земле вдохновенье», описан чуть курьезнее: «он внизу, подо мной, я гляжу на него с удивленьем»…

Так вот, в этом раннем стихотворении, в котором, если воспользоваться словами Анатолия Маковского, «поезд кружит по лесу», Светлосанову удаëтся не только уловить некую неочевидную цикличность жизни здесь (один ритм накладывается на другой, вместе они становятся частью третьего…), но и показать, как она конвертируется в стихи. Может быть, продолжать писать о Сибири после того, как было поймано и отпущено на волю еë неровное дыхание, действительно не имело смысла. В конце концов, деревья в тайге, волны в море или кровь в венах — всего лишь гармоники чего-то ещë.

Александр Пименов

Старинный романс

Вошëл я в дверь знакомую без стука

И, поперхнувшись собственной слюной,

Вдруг понял: жизнь — серьëзнейшая штука,

И всякое бывает под луной.

Передо мной, одет в парадный китель

И со значком ударника труда,

Ваш пожилой заслуженный родитель

Стоял эрзацем страшного суда,

Как будто слон, сбежавший из вольера,

На хоботе с архангельской трубой…

Он не хотел стрелять из револьвера,

Но вышло как-то всë само собой.

Про Александра Пименова мне рассказал, как ни странно, омский поэт Андрей Ключанский. В Кемерове. Он читал — ночью, на улице — какие-то длинные пименовские стихи — кажется, про жареную картошку, — очень смешные, изящные и при этом достаточно сложно устроенные. А Ольга Комарова из Томска говорит: да, и для нас это знаковое имя. А в Новосибирске он в последние годы почему-то был совсем не на слуху. Потом и вовсе — умер от какой-то необыкновенной болезни. То ли незадолго до, то ли вскоре после я успел узнать, что он был другом и чуть ли не «учителем» Александра Васильевича Самосюка, что был он своим человеком в ПАН-клубе, что Юля Пивоварова любит читать наизусть его стихотворение про 22 июня, и прочая, и прочая…

Есть у Пименова безусловный хит про табачника. Он идеально вписался бы в эту подборку: вынырнул на секунду из глубин речи, блеснул плавником и снова залëг на дно. Но, видимо, из чувства противоречия (а это, если задуматься, весьма в данном случае подходящее чувство) я решил взять другой его текст, который тоже очень люблю: трагикомичный, с налëтом сюрреализма, загадочности, недосказанности и одновременно — завершëнности. Даже какой-то пост-завершëнности: летишь себе, летишь, а всë уже кончилось, и только какие-то карикатуры на ангелов вокруг.

Алексей Поляков

+ + +

Плыли мы с Чапаевым

По реке Урал…

В небе над станицею

Месяц догорал.

Плыли мы два лебедя —

Вольные стрелки,

И куда ни попадя

Били казаки.

Били не в копеечку,

В белый этот свет.

Сыпались, как семечки,

Гильзы на лафет.

Матерились бедные —

Жили однова,

И летели в голову

Пули и слова.

Плыли мы с Василием

Искушать судьбу,

А борьбу с насилием

Видели в гробу.

Плыли мы с Чапаевым

По реке Урал…

И с экрана канули

В тëмный кинозал…

В архиве Олега Волова есть тоненькая папка со стихами и рисунками, подписанная: «Алексей Поляков». Я почти ничего о нëм не знал, кроме того, что был он ко всему прочему актëром и прожил чуть больше 30 лет. Наудачу я спросил у Юли Пивоваровой, не слышала ли она что-нибудь о таком вот человеке. Как не слышать, отвечает Юля, мы были друг в друга без памяти влюблены в начале 1990-х, какое-то время жили вместе то в Новосибирске, то в Москве (у Германа Лукомникова, о чëм существует отдельная история под кодовым названием «Копыта в чайнике»), то опять в Новосибирске. Поляков был бесконечно талантливым и харизматичным человеком — актëром, поэтом, художником, певцом, — но из–за буйного характера и склонности к алкоголю ни в одной из этих сфер так, видимо, и не реализовался в полной мере. Юля рассказала о нем множество абсолютно безумных историй. А кончилось всë тем, что в конце 1990-х гг. его по пьяни зарубил топором собственный отец. Судя по заметкам Олега Волова, стихов у Полякова должно набираться на хорошую книжку, но найти их в большом количестве пока не удалось.

Стихотворение про Чапаева — самое, наверное, «сделанное» у него. Но в то же время видно, как слова в нëм сами встают на свои места, точно выстрелы в копеечку. А всë ценное — и жизнь вечная, и небо в алмазах — остаëтся вместе с гильзами по ту сторону экрана, в чëрно-белом кино.

Антон Полянский (Кузя)

Трамвай

Я еду в трамвае.

Трамвай меня греет.

Когда будет нужно —

Поедет скорее.

Когда будет нужно —

Поедет потише.

Трамвай меня любит.

Трамвай меня слышит.

Сижу на сиденье,

И мне неспокойно.

Трамвай успокоит,

Когда будет больно —

Погладит рукою

Большой и железной.

Трамвай мой любимый,

Трамвай мой небесный.

На улице сырость.

На улице осень.

Трамвай не оставит,

Меня он не бросит —

Погладит рукою

Большой и железной.

Трамвай мой любимый,

Трамвай мой небесный.

В трамвае…

В трамвае поеду я…

Новосибирску грех жаловаться на дефицит ярких текстов панковской и пост-панковской формаций. Это и разухабистый раëшник Чëрного Лукича («Кончились патроны», «Мы из Кронштадта», «Мы идëм в тишине»), сквозь который просвечивает незамутнëнный детский взгляд на мир, в полную силу раскрывшийся в более поздних его песнях. И концептуалистские манифесты Манагера («Лозунги», «Война», «Гармоничный человек»). И анархические гимны Дмитрия Истомина («Красный марш», «Маленькое солнце»). И мюзик-холльный стëб Николая Каткова («Блондины не любят брюнетов»). И много чего ещë. Янка, конечно. «Я не верю в анархию», написанная Егором Летовым вместе с Игорем Рагулиным. И так далее.

Для завершения этой подборки и всей нашей антологии я остановился на песне Кузи (мы не были с ним знакомы, но пусть уж его имя прозвучит именно так), текст которой — не судите строго — я набрал на слух. Еë немного покачивающийся, сдержанный ритм очень точно передаëт ощущение от поездки в трамвае — странном, алогичном источнике тепла, который рано или поздно иссякнет, погладив рукой на прощание. При минимуме средств автор создаëт законченную, живую картину мироздания и демонстрирует свою полную ему соразмерность. Из этих реалий вышли многие герои нашего повествования. В них же они и растворились.